Название: Навсегда в Будапеште
автор: Bastet Seimoore
жанр: оридж
читать дальше
1
Мне ужасно надоела пасмурная погода. Иногда кажется, будто я уже и не помню, как выглядит солнечный свет, будто серое молчаливое небо – это все, что я видел с рождения.
На дворе глубокая осень, но мне совсем не холодно – я сижу на крыльце школы, болтая ногами, закатав рукава и штанины. В карманах моих полно тыквенных семечек, стащенных из кладовой завхоза. Наверное, весною они должны были отправиться на грядки, которые нам придется вскапывать и полоть в поте лица. Эх, я останусь в памяти прочих воспитанников школы всего лишь безымянным героем, лишившим их необходимости корячится над чахнущими тыквами… Хотя, скорее всего, на какой-нибудь воскресный ужин из города приедет машина, загруженная овощами для пирогов, и запас завхоза будет легко восстановлен… И вот тут опять должен буду появиться я. Бесконечен и цикличен наш земной круг существования.
Я, поглощенный глубокими философскими мыслями, смотрю вдаль, на уходящую в черные леса и туманные поля дорогу, по которой обычно приезжает машина с продуктами или автобус с посетителями, учителями и родителями.
Своих сестер и маму я не видел уже несколько месяцев, и последнее письмо от них было коротким, сумбурным и непонятным. Сколько его ни перечитывал, не могу вспомнить, о чем оно. Да и не так это важно. Совсем скоро у нас закончится карантин, и они приедут сюда, привезут подарок, как раз ко дню рождения – может книжек каких, а то свои и библиотечные я уже перечитал, - и подленькое чувство непонятной тоски пройдет.
Я сижу здесь, прекрасно зная, что с минуты на минуту должен начаться урок. Но я жду, когда же приедет эта чертова машина с продуктами. Я хочу просто увидеть хоть какой-нибудь транспорт, приближающийся к нашему интернату, чтобы поверить, что мы всё ещё связаны с внешним миром.
- Иштван, - раздается у меня за спиной, я прекращаю методично выплевывать белую скорлупу на крыльцо и оборачиваюсь.
В дверях стоит Марьяна Сонди, преподаватель химии, она смотрит на меня без капли осуждения или возмущения (завхоз кинул бы в меня шваброй или веником с криками о том, что я должен убрать весь свой мусор).
- Иди на урок, ты же опоздаешь, - говорит она.
Марьяна дожидается, пока я поднимаюсь, отряхиваю брюки и, засунув руки в карманы, иду к ней. Далее мы вместе направляемся в кабинет. Запах её духов опутывает меня, как змея.
2
Старая Эржебет задала писать эссе на тему своего будущего. Ну неужели ей будет интересно это читать? Даже мне не интересно читать свое собственное сочинение. Разве нельзя дать задание вроде придумывания версий разрешения какой-нибудь запутанной ситуации? Глядишь, совместным мозговым штурмом сделали бы что-нибудь полезное. Но нет, мы все пишем про свою дальнейшую жизнь, как будто не думали о ней уже сто раз до этого.
Мой сосед по парте, Петер, встрепанный и нескладный, как марионетка, кажется, получает удовольствие от процесса. Беззастенчиво глядя в его тетрадь, я читаю следующее:
«… быть моряком, чувствовать ветер, солнце и морские брызги на своем лице. Как бы я хотел иметь сильные руки и ноги, чтобы взбираться на мачты, откуда виден край земли…»
Господи, Петер, ты это серьёзно? В Венгрии же нет никакого моря! Или ты собираешься быть паромщиком на Дунае? С твоим нынешним денежным положением и учебной успеваемостью вряд ли ты когда-нибудь покинешь страну и увидишь море. Впрочем, кто сказал, что мое сочинение менее романтично?
«…детектив – это умудренный опытом циничный человек, который никогда не устает узнавать новое и никогда не сдается, пока не достигнет цели.»
Дурацкое предложение, насквозь наивное, однако оно длинное и занимает целых три строчки, и какой же я буду идиот, если вычеркну его, нанеся ущерб своему и так не особо длинному труду.
Старая Эржебет смотрит на нас, как рептилия, не мигая и не шевелясь – она видит каждого, и каждый знает, что она видит его. Смотреть на Эржебет не особо интересно – в гляделки у неё никогда не выиграть, а в белых, как творог, волосах и лице нет ничего примечательного. То ли дело Марьяна…
На химии никто из нас не может ничего запомнить, потому что настоящая реакция проходит не в колбах, а в сердце каждого из нас. У Марьяны длинные светлые волосы, томные глаза и струящиеся шали. Вообще, она годится нам в матери, однако никакая сверстница не смогла бы затмить в нашем воображении её роскошные формы и заинтересованный взгляд. И самое прекрасное в ней то, что ни один из нас никогда не чувствовал себя идиотом, разговаривая с нею – как ей удается беседовать с нами, уберегая от этого чувства, настоящая тайна.
От скуки начинаю рисовать каких-то тараканов на полях тетради, останавливаюсь только, когда понимаю, что их на странице уже больше, чем текста. Раскусив колпачок ручки и нарисовав на руке морской якорь, я не выдерживаю и поднимаю руку:
- Можно спросить? А когда закончится карантин?
Все двадцать пар глаз одноклассников и учителя смотрят на меня. Забавные ощущения – будто все здесь меня испугались.
- Барток, ты уже написал работу? - спрашивает Эржебет.
- Нет, но ответ на мой вопрос очень важен для её дальнейшего написания.
- Осталось восемь минут до конца занятий, - оповещает преподавательница, поднимаясь во весь свой угрожающий рост. - Надеюсь, вы все укладываетесь в срок.
Ясно. Мой вопрос проигнорирован. Многие мои вопросы в этой школе игнорируются - вероятно, жизнь готовит меня к моему будущему, и уже со школьной скамьи я вынужден узнавать все сам.
- Иштван, ты что, так и сдашь свою работу? - шепотом вопрошает Петер, оторвавшись от своих морских приключений и глядя в мою тетрадь.
- А что? Тут нужно читать между строк, - отвечаю я, любуясь на своих тараканов.
«Как бы то ни было, все тайное становится явным, - дописываю я последние строки. - И даже вам не удастся от меня что-либо скрыть.»
3
После обеда у нас большой перерыв, за которым следуют занятия спортом или гимнастикой. Я мысленно настраиваюсь на то, чтобы изобразить растяжение. Во внутреннем дворе, где мы занимаемся, лежит старая выбитая плитка, споткнуться там можно в каком угодно месте. В моих планах есть занятия поинтереснее, чем изображение журавлика по свистку преподавателя гимнастики.
- Вы слышали о том, чтобы заболел хоть кто-нибудь, кроме Флориана? - интересуюсь я у своих приятелей, рассевшихся на подоконнике, как голуби.
- Я думаю, кто-то из персонала тоже заболел. Какая-нибудь кухарка.
- Разве это повод сажать на карантин всю школу?
- Наверное, они сами толком не знают, что это за вирус.
- Или не знают, как это лечить. Ведь Флориан все ещё в подвалах.
- А кто-нибудь хоть раз был в подвалах?
- Меня как-то раз отправляли туда за бинтами. Там как будто целый этаж рабочих помещений.
- Все равно это странно. А почему мы не выйдем на улицу, почему мы сидим здесь все время?
Мои товарищи иногда устают от моих вопросов. А мне нужно все время спрашивать, иначе я совсем потеряюсь в ситуации. Вот сейчас я потерян, потому что они мне не отвечают. Никто из них не хочет идти наружу. Как будто там есть что-то, о чем не знаю только я один.
- Пойду в раздевалку, - после их долгого молчания сообщаю я.
- Угу, - отвечают они нестройным хором.
Я иду к выходу, чтобы хоть несколько минут посидеть на крыльце и глотнуть свежего воздуха. Проходя мимо учительской комнаты отдыха, в приоткрытых дверях я вижу старую Эржебет. Она сидит над нашими тетрадями с сочинениями, и по лицу её градом катятся слезы. Это не слезы умиления. Это какие-то очень жуткие и отчаянные слезы.
Выходя на улицу, я с удовлетворением думаю о том, что был прав: эти сочинения ни к чему хорошему не приведут.
4
Добрая половина воспитанников завидует мне, потому что я один из немногих, с кем Марьяна проводит индивидуальные занятия по химии. Нет, я не силен в химии. И не такой уж и отстающий. Марьяна сама выбрала, с кем бы хотела заниматься, и, как правило, большую часть времени мы просто общаемся.
Я смотрю на схему образования трипептида, открытую в учебнике, и понимаю, что к концу занятия вряд ли выясню, в чем тут суть.
Марьяна ходит по кабинету и поливает растения в горшочках. Я сижу за учительским столом и лениво наблюдаю за её перемещениями. Растения действительно давно пора полить, а то почти все они выглядят увядшими.
- Госпожа Сонди, а у вас есть муж? - спрашиваю я, ибо этот вопрос гложет многих моих друзей, а спросить раньше я как-то забывал.
- Был когда-то давно, но, когда у меня родился ребенок, он уехал и больше не вернулся.
- Он умер?
- Я надеюсь. Было бы обидно, если бы у него была другая причина не вернуться.
- Значит, у вас есть сын? Или дочка?
- У меня был сын, - Марьяна ставит миниатюрную лейку на парту и, плотнее закутавшись в шаль, смотрит в окно. - Но, к сожалению, и он меня покинул.
- Тоже уехал? - интересуюсь я, пытаясь поставить ручку вертикально на край стола.
- Ты знаешь, что такое прогерия?
- Нет.
- Болезнь преждевременного старения. То есть мальчику может быть 12 лет, а он выглядит, как глубокий старик.
Я смотрю на неё в замешательстве – то есть её ребенок так болен?
- Он был на три года младше тебя, когда умер.
- Это ужасно, - искренне говорю я, не представляя, как она может оставаться такой приятной и улыбчивой, если ей довелось такое пережить.
Интересно, как же он выглядел. Но вряд ли стоит просить фотографии, это уж совсем некрасиво.
- Старость вообще ужасна, - продолжает Марьяна, вновь берясь за лейку. - Если бы существовал способ её остановить, то я бы сделала все. Но, к сожалению, я всего лишь учитель химии - будь я ученым, именно это меня и волновало бы…
- Никогда раньше не задумывался о том, чтобы бояться её.
- Это естественно, у тебя ведь такой возраст. Тебе кажется, что у тебя вся жизнь впереди. А ты бы хотел остаться вечно юным?
- То есть вечные четырнадцать? Или можно немного подрасти и так остаться? Я бы предпочел немного подрасти. А потом никогда не умирать.
- И что бы ты делал?
- Я бы разбирался в причинах смерти других. Смерть была бы очень обидной в мире, где люди могут жить вечно.
- Ну что там с трипептидом? - спрашивает Марьяна, склоняясь над батареей кактусов.
Я с досадой возвращаюсь к учебнику, уж лучше бы мы ещё поговорили о вечной жизни, это гораздо интереснее и понятнее.
5
Я уговорил Петера выйти наружу. Уже смеркается, туман ползет со стороны леса и выложенные камнем дорожки выглядят синими в мрачных осенних сумерках. Я иду по ним, стараясь не наступать на линии, Петер медленно волочется сзади.
- Нас накажут. Заставят чистить картошку на кухне, - нудит он.
- Сомневаюсь, что там есть какая-нибудь картошка, - отвечаю я, оглядываясь на внушительную громадину дома-интерната. Почему-то в такую темень не светится ни одно окно, выглядит это пугающе. - Я не видел машину с продуктами уже много дней.
- Так и я её вижу раз в месяц, и это не значит, что её нет в остальные дни.
- Ты ведь сказал, что ходил в подвал за бинтами. То есть, ты бывал в медпункте?
- Да, а что?
- Там есть койки?
- Там есть комната с койками, но я туда не ходил.
- Значит, теоретически, Флориан и остальные заболевшие должны быть там?
- Наверное.
- Как думаешь, почему нам не дают прививок и лекарств?
- Может, это не лечится?
- Думаешь, есть болезни, которые сами проходят?
- Ну, насморк, например.
- Так от насморка же школы не закрывают на карантин.
- Чего ты от меня хочешь, Иштван? Я ничего не знаю. Почему бы тебе не поприставать к учителям?
- Ты же знаешь, как они на меня реагируют. Отмалчиваются, и все.
Дорожки заканчиваются слишком неожиданно. Это странно, мне всегда казалось, что они выводят за ограду и превращаются в тропки. Но нет, они тонут в траве в совершенно неожиданных местах.
- Я думаю, проектировщик этого места был пьяным, - говорю я, глядя себе под ноги.
- Иштван, пойдем обратно. Уже холодно.
Я смотрю на него и понимаю, что это просто отговорка. Ему не холодно. И мне тоже. Я не понимаю, почему они стали так боятся двора. Может быть, болезнь настигает всех именно здесь? Поэтому никто сюда не ходит? Но почему тогда меня никто не уведомил?
- Ну пойдем, - соглашаюсь я, разворачиваясь. - Ты не хочешь сходить со мной в медпункт?
- С ума сошел? Я не хочу заразиться, как Флориан.
- Какая тебе разница, если вы все и так в четырех стенах сидите? Ничего же не поменяется – в медпункте сидеть или в кабинете.
- Делай что хочешь, но я в этом не участвую.
Вот поэтому у меня много друзей. А одного-единственного нет. Они все рано или поздно говорят мне: «Делай что хочешь, а я – пас».
- Ладно, Петер, как скажешь, - говорю я, не чувствуя никакой обиды.
6
Бывали времена, когда из-за меня на ночь могли запереть всю комнату. В эту ночь я снова подвергаю всех такому риску. Если меня поймают, то ближайшую неделю спать нам под замком.
Наверное, никто из учеников не знает здание так хорошо, как я. Сотни раз я пробирался в кладовую завхоза и на кухню. У завхоза можно найти много отнятых или утерянных вещей, в том числе и книжек – я время от времени заимствую у него что-нибудь для собственного развлечения. На кухне можно стащить что-нибудь сладкое или подсыпать сахара в чай, а то кухарки вечно его жалеют. В последний раз я ввернул туда столько сахарной пудры, что чай горчил, и пить его было фактически невозможно.
В подвал я пока не пробовал попасть, поэтому действую наобум. Впрочем, в последнее время персонал был какой-то вялый, вероятно, на них меланхолически действовали карантин и приближение зимы. Никто не останавливает меня, никто не попадается на пути – как будто сама судьба благоволит мне, чтобы я пробрался вниз и все выяснил.
Дверь в медицинский кабинет заперта, но, пошарив по ней, я обнаруживаю торчащий в замке ключ. Ох уж эти взрослые, лень когда-нибудь погубит их.
В медкабинете чисто, темно и пахнет стоматологическими инструментами – жуткое место, однозначно. Через окно сочится неровный лунный свет, позволяющий не натыкаться на мебель. Он же помогает мне найти дверь в стене, ведущую, несомненно, к койкам заразившихся. Дергаю ручку, дверь не поддается, похоже, она заперта, а ключ от предыдущей к ней не подходит. Чуть выше на двери темнеет зарешеченное окошечко. Стучу по нему и шепотом зову:
- Флориан… Флориан, ты здесь?
За дверью слышится какое-то неясное шевеление.
- Ты не спишь? Ты там один? Эй, Флориан, скажи что-нибудь…
- Кто здесь? - слышу в ответ испуганный шепот.
- Это я, Барток Иштван, я на класс старше…
- Иштван? - шевеление становится более громким. - Ты выпустишь меня?
- У меня нет ключа. Ты там один?
- Что?
- Там у тебя кто-нибудь есть ещё? Ты один заболевший? Чем ты болеешь? Ты умираешь, нет?
- Господи… Господи, опять. Уйди отсюда! Сейчас же уйди… - шепотом начинает бормотать он.
Я недоуменно смотрю на дверь, приподнимаюсь на цыпочки, но все равно не дотягиваюсь до окошка.
- Флориан, все в порядке. Ты только скажи мне, что происходит.
- Уйди, я сказал! - он вдруг начинает орать и колотить чем-то по двери. Неслабо так колотить. Как будто спятил напрочь.
- Эй, ты чего? Не ори ты так, все же сюда сбегутся!
- Уходи! Убирайся! Уходи!
Отступаю на несколько шагов назад и опрометью бросаюсь к двери. К сожалению, не успеваю, в проеме уже стоит завхоз. Смотрит на меня презрительно, в своей обычной манере – это далеко не первая наша встреча в подобных обстоятельствах.
- Так-так, давно не попадал к директору, Барток? - ехидно спрашивает он. За безумными криками Флориана я его почти не слышу.
7
- Говорю же тебе, он сумасшедший!
- Из-за тебя нас опять будут запирать, - Петер смотрит на меня через стол с усталым осуждением. - Не нужно мне было вчера с тобой про медпункт разговаривать.
- Будто бы это что-то изменило, - отвечаю я, прихлебывая чай. Со времен моей последней кухонной выходки чай все время горький, как будто этот чертов сахар впитался в стенки кастрюли.
Петер вздыхает, оглядываясь на других обедающих. Кажется, он предпочел бы сидеть в столовой с кем угодно, но не со мной.
- Разве бывают инфекции, от которых сходишь с ума? - продолжаю допытываться я, совершенно не понимая, почему одному мне интересно, что происходит в этой школе.
- Да, и ты совершенно точно подцепил её ещё до похода к Флориану. Скорее всего, при самом рождении.
- Ну чего ты, Петер? Разве ты не хочешь увидеться со своими родителями? Разве тебя устраивает, что этот карантин совершенно липовый? Да тут явно скрывается что-то очень важное!
- Можно подумать, что твои детективные игры к чему-либо приведут. Лучше займись тем же, что и остальные, и не накликай неприятностей на наши головы.
Эх, Петер, а ты подавал такие надежды. И твое сочинение про моряка, которое ты написал на оценку «хорошо», тоже давало мне повод думать, будто ты способен выйти не то что за пределы Венгрии – за какие угодно пределы.
- Ладно, - примирительно говорю я, возвращаясь к еде. Теперь придется искать ещё кого-нибудь, кто будет согласен выслушивать мои диалоги с самим собой.
После обеда я иду помогать убирать в кабинете Марьяны. Мыть эти бесконечные пробирочки, протирать штативы, поливать безнадежно умирающие растения. Не самое худшее наказание за очередную провинность.
Пока я занимаюсь этой ерундой, Марьяна проверяет наше домашнее задание.
- Ты зачем полез вчера в медпункт? - спрашивает она, понаблюдав за мной какое-то время.
- Я пытаюсь разобраться с карантином. Он ещё долго продлится?
- Сколько нужно.
- Вот вы все так отвечаете, поэтому мне и приходится действовать самому.
- Не проще ли оставить все как есть и дождаться его окончания вместе со всеми?
- Может, кому-то и проще, но не мне.
- Это мило, - улыбается она. - Мне иногда кажется, что если бы мой маленький Йожеф выжил, он бы стал таким, как ты.
Я краснею от смущения и отворачиваюсь к растениям. Я и мечтать боялся о том, чтобы у меня была такая мама, как Марьяна.
- И все-таки, - продолжает она, - поумерь свои шалости, вся школа на ушах из-за тебя. Ты ведь действительно мог заразиться.
- А чем болен Флориан?
- А это, наверное, знают только директор и медсестра.
- Почему его не увезут отсюда?
- Так нужно.
- Ну вот, нет смысла у кого-либо из вас спрашивать.
- Действительно, нет, - соглашается она, продолжая на меня смотреть.
И сейчас мне от её взгляда почему-то совсем не хочется краснеть, скорее наоборот. Мне как-то не по себе.
8
Несколько дней я дожидаюсь, пока контроль надо мной пойдет на убыль. Глядя на своих товарищей, я начинаю думать, что у нас действительно есть причина сажать всех на карантин. Все какие-то нездорово апатичные, они ко всему равнодушны, как будто их совсем ничего не волнует. Как будто они не чувствуют себя отрезанными от внешнего мира, как я.
Разумеется, я выбираюсь ночью на очередную вылазку. Марьяна сама дала мне направление, в котором следует искать информацию. Нужно попасть в кабинет директора и попробовать найти там какие-нибудь документы, объясняющие происходящее.
Влезать в кабинет директора мне пока не приходилось, но я не боюсь сложных задач и совершаю все необходимые приготовления заранее. Фонарик я, как обычно, добываю у завхоза. Ключ краду внизу на вахте. В постели вместо меня остается внушительный ком одежды, с которым никто не пожелает разговаривать, так как мои соседи бойкотируют меня в последние дни. Сам я до наступления ночи сижу под столом в комнате релаксации.
Дверь в кабинет директора находится рядом с его спальней, поэтому действовать мне нужно крайне осторожно. Без препятствий пробравшись внутрь, я принимаюсь как можно тише перебирать бумаги в ящиках его стола. Ничего интересного и толкового мне не попадается – там лежат какие-то документы об отчетности, резюме сотрудников, расписания, бланки, бухгалтерские расчеты… Заслышав малейший шорох, я тут же выключаю фонарь и выжидаю минуту, прежде чем включить его вновь. Наверное, только моя ненормальная взвинченность и настороженность позволяют мне мгновенно среагировать, когда стоящий на столе телефон неожиданно звонит. Трубку я хватаю мгновенно и прижимаю к груди, напряженно вслушиваясь в тишину интерната. Кажется, никого этот звук не разбудил – из коридора не слышится ни голосов, ни хлопанья дверей.
Помедлив, я прикладываю трубку к уху, оттуда доносится мужской голос, прерываемый жуткими помехами:
- Вы меня слышите? Алло! Алло! Школа, ответьте!
Я неуверенно кашляю в трубку.
- Вы слышите? Скажите, что у вас происходит? Мы не можем до вас добраться, дороги развезло от дождей, и машины не могут к вам проехать. К школе направляется спасательная экспедиция, мы не получали от вас известия уже несколько недель…
- Что?
- Господи, да скажите же, что у вас происходит! Мы никак не можем с вами связаться. Вы прислали три недели назад извещение о том, что уходите вместе со всеми учениками на экскурсию в Будапешт. С вами все в порядке? Когда вы вернулись?
- В Будапешт?
- С кем я разговариваю? Это школа?
- Какая экскурсия в Будапешт? Вы о чем?
- Я вас не слышу, говорите громче! Гов…че… - связь прерывается, и в трубке воцаряется оглушительная тишина.
Я некоторое время продолжаю сидеть, прижав трубку к уху. Возле телефона лежит скомканный лист бумаги. Я медленно тянусь к нему, разворачиваю его и вижу, что это черновик какого-то официального письма.
«… школьники вместе с преподавателями едут на недельную поездку в Будапешт, организованную своими силами, поэтому какое-то время кухня в продовольствии нуждаться не будет».
Дата в письме значится концом сентября. Но мы ведь не отправлялись в эту поездку. Мы даже не слышали ни о какой поездке. Почему сюда звонят в такое время и говорят о какой-то спасательной экспедиции?
Пытаюсь набрать свой домашний номер, но телефон молчит так, будто никогда и не работал.
Внезапно в свете фонаря, направленном на телефон, замечаю, какой слой пыли лежит на столе. Такое ощущение, что здесь уже давно никто не сидел. Пытаюсь припомнить, когда я в последний раз видел нашего директора. Все в голове путается и не складывается…
Я поднимаюсь со своего места и иду в коридор, совершенно не понимая, что предпринять и у кого спрашивать, что происходит. В школе так тихо и пустынно, что мне кажется, будто я остался в ней совершенно один.
Дверь в учительскую не заперта, хотя я был уверен, что когда проходил мимо неё, все было закрыто. Иду туда – мне уже все равно, поймают меня или нет, может, так хоть что-нибудь прояснится.
Стол в учительской тоже пыльный, на нем в кучу свалены журналы и бумаги. На расчищенном участке столешницы лежит какой-то список. В самом верху его значится дата «29 сентября», под ней идет столбик торопливо записанных имен и фамилий с цифрами. Местами буквы размыты, как будто на них капали водой: «Капоши Петер – 11:28 утра; Буда Жигмонд – 11:36 утра; Дегеш Михай – 11:38 утра; Барток Иштван – 11:45 утра…»
Видя свою фамилию, я хватаю список и переворачиваю его, чтобы понять, что все это означает. На обратной стороне все тем же столбиком идут имена и указатели времени. Последней строкой в списке значится другим почерком: «Рохель Эржебет – 12:44», приблизив лист и фонарь вплотную к лицу, я читаю мелкую приписку: «Причина смерти учащихся по-прежнему не известна, предполагается отравление».
Лист выпадает из моей руки, я снова осматриваюсь и пытаюсь ущипнуть себя, чтобы убедиться, что не сплю.
- Забавно, что госпожа Рохель вела учет умирающих. Медсестра умерла одной из первых, и наша рациональная Эржебет решила, что список кому-нибудь поможет.
Обернувшись, я вижу сидящую в кресле Марьяну. Я не слышал, как она вошла, создалось впечатление, будто она все время была здесь.
- Ч-что это значит? - спрашиваю я, продолжая пребывать в растерянности от происходящего.
- Ты умер, Иштван, что тут непонятного, - женщина откидывается в кресле, глядя на меня доброжелательно и спокойно.
- Я сейчас проснусь.
- Если это угроза, то мне не страшно. Мы уже не можем спать.
Я поднимаю с пола список, не веря ни единой секунде происходящего. Просматриваю гротескно-длинный список учеников с указателями времени их смерти. Снова натыкаюсь на себя. Я один в этой школе Барток Иштван. И я умер в 11.45.
- М-мы?.. Мы все?.. - с трудом выдавливаю я.
- Да, несколько недель назад. Жуткий был день, ничего не скажешь.
В моей памяти будто сквозь туман пробивается видение столовой, в которой некоторых рвет под ноги. Там кто-то катается по земле, завывая и держась за живот. В оцепенении стоит возле учительского стола директор, кричит и рвет на себе волосы старая Эржебет.
- И я? - переспрашиваю тупо по инерции.
- Обычно ты соображаешь быстрее, - со вздохом говорит Марьяна, плотнее кутаясь в шаль.
- Но как это произошло? Кто это сделал?
- Ты, Иштван. Это сделал ты, глупенький.
«Марьяна смеется, запрокинув голову, светлые волосы переливаются на солнце. Ей, определенно, понравился мой рассказ о том, как я пробрался в кухню и подсыпал сахара в чай. «Подожди, - говорит она, от улыбки на её щеках играют милые ямочки, - у меня осталась сахарная пудра с лета. Засыпь её туда в следующий раз».
Я смотрю на неё с ужасом. Этого не может быть, это какой-то бред – я ведь в своей постели, я не пошел ни в какую ночную вылазку, это просто дурной сон…
- Ты зачем это сделала? Что ты мне дала? Зачем? Я не понимаю! Ты что, сумасшедшая?!
- Чш, не кричи – зачем кричать, если уже ничего не вернешь назад. Посмотри на это с другой стороны, теперь ты вечно юный. Ты никогда не постареешь, с тобой никогда не случится того, что случилось с маленьким Йожефом…
- Да ты же убила меня!
- Я все время смотрела на вас, и сердце мое разрывалось от того, что рано или поздно все вы состаритесь, а сейчас в моей душе царит такое спокойствие – теперь ничто вас не обезобразит, теперь ничего не изменится, теперь я смогу видеть вас молодыми и красивыми вечно…
Я разворачиваюсь и бегу прочь, не желая ничего слушать и не желая осознавать то, что она мне наговорила. Перед глазами стоит её безмятежное лицо, оно светится неземным счастьем и умиротворением. Лицо идеальной матери.
Я бегу, выкрикивая имена одноклассников и учителей в надежде, что кого-нибудь разбужу. Что кто-нибудь выйдет успокоить меня. Отругать за то, что я всех перебудил, за то, что влез, куда не следует.
Никто не выходит. Никто не слышит меня. Все мертвы.
Я врываюсь в незапертую столовую, залитую лунным светом из огромных окон. На полу лежат, скорчившись или чинно выпрямившись, мои школьные друзья. Следы гниения обезобразили их лица, рты искажены от страданий и предсмертных криков. Вот лежит Петер, кто-то аккуратно сложил ему руки на груди и прикрыл ноги скатертью. Вот Михай, скорченный в три погибели. Где-то среди них лежу мертвый и гниющий я. Никакого запаха я не чувствую, точно так же как не замечаю осеннего холода в нетопленных помещениях – на самом деле, я ведь уже давно ничего не ощущаю.
Я бегу к выходу из этого места - из здания, в котором в последнее время не горели окна, потому что некому было включать свет. Я натыкаюсь на запертую дверь. Она была заперта все это время. Я сползаю по ней и плачу, потому что понимаю, что, скорее всего, действительно никогда не проснусь. Никто не разбудит меня.
9
Что бы там ни говорила Марьяна, а соображаю я достаточно быстро.
Я сижу на своем обычном месте на крыльце и думаю, правильно ли сделал, выпустив Флориана. Парень совершенно обезумел от трех недель взаперти в доме, полном мертвецов. О несчастном Флориане, лежащем с температурой, забыли во время внезапно вспыхнувшей смертельной эпидемии. Он пил воду из унитаза и съел все растения в горшках, расставленных возле больничных коек. Кроме того, ему повезло, что у него оставались там гостинцы от приезжавших навестить его родителей. Вероятно, просиди он ещё неделю, мог бы помереть с голоду.
Флориан выбежал в ночь в чистое поле, следуя по дороге, которая вела к ближайшему городу. Может, и стоило подержать его в медпункте ещё какое-то время, ведь сюда направлялась спасательная экспедиция, которая обнаружит здесь сущий кошмар. Она нашла бы и Флориана и оказала бы ему всю необходимую помощь.
Черт знает, может, действительно, не так уж хорошо я соображаю.
- Знаешь, учителя достаточно быстро разобрались в происходящем, - раздается рядом со мной голос старой Эржебет.
Я смотрю на неё, белую и бледную, как моль. Она прислоняется к одной из опор крыльца и тоже смотрит на дорогу, уходящую в туман и темноту.
- Мы решили, что наилучшим выходом будет поддерживание старого порядка. Чтобы никто из вас не страдал. Может, некоторые ученики и догадывались, но только ты старался докопаться до сути.
Я молчу, боясь услышать упрек в том, что из-за моего непослушания и самодурства мы все мертвы.
- Знаешь, Иштван, меня глубоко растрогало твое сочинение. В нашем мире, где все убиты, твое призвание, пожалуй, самое невостребованное. Но ты занимаешься своими исследованиями с такой искренностью и жаром, как будто у тебя столько всего впереди, как будто у тебя есть то, чего уже нет ни у кого из нас. Поэтому я и поставила тебе единственному «отлично».
У меня дергается угол рта. Как будто эта оценка имеет значение перед фактом того, что моя мать получит мое полусгнившее тело для опознания и погребения.
- А что госпожа Сонди? Она, получается, покончила собой?
- Да. Она написала письма в несколько организаций, сообщая, что все мы едем на экскурсию, сделала несколько звонков, закрыла все входные двери на ключ и покончила с собой. Какая мерзавка. Впрочем, мне казалось, что она давно была не в себе, ещё до приезда в эту школу… Да разве меня кто-нибудь послушает? Но сейчас она, должно быть, счастлива.
- А завтра все будет так же, как обычно?
- Кто знает, что будет у тебя. Каждый из нас видит то, что хочет.
Я поднимаюсь на ноги, по привычке отряхиваю штаны и иду внутрь.
Понятия не имею, что увижу завтра, однако четко понимаю, что хочу увидеть, когда сюда ворвутся живые люди.
Они придут в учительскую и увидят там список умерших. Кроме того, они увидят там послание, где будет написано, кто это сделал. Чтобы на лице этой безумной всеобщей матери не было никакого умиротворения, чтобы её проклинали каждый родитель, каждая сестра и каждый брат, узнавшие о случившемся.
В мире, где все умерли, только у меня осталось дело к миру живых, и я им займусь.
0.07 14.04.2014 Минск