Господин летающих вещей
Прилетело от Shadenfreude - нет ничего лучше, чем вместо работы с утра в понедельник сесть постить всякую лабуду) Поскольку я встала в 11, у меня еще раннее утро, даже кофе не выпито.
Осалили флэшмобом, где надо запостить по пять абзацев из пяти любимых книг. Не топ-5, а просто рандомных. И осалить 5 человек.
апд. На самом деле условие флешмоба - запилить первый абзац, вышла заминочка) Но вообще я ни на чем настаивать не буду, в конце концов, раз эта мутация родилась, значит, так надо было))
читать дальше
1. Габриэль Витткоп - "Некрофил"
"Сюзанна, прекрасная моя лилия, радость души моей и плоти, покрывалась мраморными лиловатыми пятнами. Мне хотелось бы сохранить Сюзанну навсегда. Я хранил ее вот уже две недели, почти не спал, ел то, что находил в холодильнике, временами напивался допьяна. Тиканье маятников, потрескивание половиц приобрели особую значительность, как всегда в присутствии Смерти. Смерть — великий математик, потому что она сообщает точное значение данным задачи.
По мере того, как проходило время, как пыль накидывала на всё свой бренный покров, возрастало мое отчаяние от предстоящей разлуки с Сюзанной. Мне в голову приходили самые безумные идеи. Одна из них была особенно неотвязной. Я должен был, говорил я себе, увезти Сюзанну за границу — но куда? — в первый же вечер, еще до того, как она стала моей любовницей. Я бы ее забальзамировал и мог бы никогда не расставаться с ней. Вот это было бы счастьем. Ну, а я повел себя, как безумец, безумец и развратник, у меня не хватило самообладания преодолеть свое желание и отложить его удовлетворение, из-за грубости своей похоти я потерял тело, которое могло бы отныне и всегда радовать мою плоть и мое сердце. Теперь было поздно думать о бальзамировании. Раскаяние и боль сжимали меня в мучительных тисках. Но едва я говорил, что уже поздно и всё потеряно, как в то же мгновение спешил припасть к стопам своей возлюбленной, покрывая поцелуями ее ноги, на которых уже снова начинал пробиваться легкий пушок. Страстное желание охватывало меня еще сильнее, чем печаль, и вскоре я уже вновь сжимал Сюзанну в объятиях, мои уста на ее устах, моя грудь на ее груди.
Страсть и печаль переполняли меня до такой степени, что я перестал мыться и бриться, и зеркала отражали образ мужчины болезненно-бледного, с растрепанными волосами, запавшими глазами и красными вeками. Сидя у изголовья Сюзанны, с бутылкой спиртного под рукой, завернувшись от холода в простыни, я воображал себя сидящим в своей собственной могиле. Звуки внешнего мира едва доносились до меня, почти не проникая сквозь плотно задернутые шторы; лишь изредка слышал я шум большого грузовика или грохот мусорных баков о мостовую на рассвете.
В последний вечер я вымыл Сюзанну, надел на нее тонкое нижнее белье и костюмчик, те самые, которые я в приступе эйфории срывал с нее две недели назад. Завернул ее в плед, понес к машине. Сюзанна цвета луговой травы, Сюзанна цвета морской волны, Сюзанна, уже кто-то в тебе живет. В тот момент, когда я опускал ее тело в Сену, я издал крик, который отозвался в моих ушах каким-то инопланетным звуком. Мне показалось, что у меня вырывают сердце, что у меня вырывают половой член.
Сена приняла в объятья ее плоть, моим потом и семенем полную до краев, мою жизнь, мою смерть, что в Сюзанне слились. С ней схожу я в Аид, с ней качусь в ил океанских пучин, запутываюсь в травах морских, в коралловых дебрях плыву…"
2. Михаил Елизаров - "Библиотекарь"
"Открывшаяся картина окончательно вышвырнула меня из яви. В проломе частокола чудовищным фантастичным виденьем возникла исполинская баба. На ней был грязно-оранжевый жилет, надетый поверх безразмерной вязаной кофты, похожей на закопченную стекловату, и синие штаны, заправленные в сапоги. Раздувшиеся носорожьи плечи покрывал цветастый платок. Отечно-краснолицая, с выпавшими из-под каски локонами желто-курчавой химии, напоминающей свалявшуюся овчину, баба волокла на длинном ржаво-скрипучем тросе огромный крюк. Могучая рука несколькими взмахами раскрутила исполинский кистень до такой скорости, что трос слился с воздушной колеблющейся рябью, а крюк приобрел прозрачность.
Помраченным умом я не сразу понял, что в роковые минуты мне воочию предстала легендарная воительница клана Моховой, грозный мифологический реликт громовского мира – Ольга Данкевич. Попирая слоновьими ногами трупы, она шла в неприступном трехметровом радиусе своего кистеня, высвистывающего то мертвые петли, то восьмерки.
Я видел бледный ужас, внезапно поразивший штурмовиков. Они прильнули спинами к частоколу, чтобы их по ошибке не приняли за врагов.
Марат Андреевич примерил в ладони тяжелые вилы, метнул в Данкевич. Но еще раньше у гудящего пропеллера появился крен. Крюк пронесся в метре над землей, взметнул песок, невидимый трос лучше всякого щита легко отбил словно потерявшие тяжесть вилы и зашвырнул за частокол. Следующий оборот крюка подхватил Дежнева, закружил, как спутник на орбите, и с костяным хрустом впечатал в бревенчатый угол скита. У Марата Андреевича ртом хлынула кровь, а глаза застыли открытыми.
Двумя ювелирными витками кистеня Данкевич сначала вышибла у Кручины штык, превратив сжимавшую оружие кисть в лохмотья, потом расплющила пожарную каску. Игорь Валерьевич, точно его окатили из ведра кровью, упал. Данкевич перехватила свободной рукой трос, ловко перевела кистень в плоскость вертикали. Крюк врыл уже поверженного Кручину в песчаный грунт, оставив труп и глубокую воронку."
3. Стивен Кинг - "Сияние"
"– В каждом крупном отеле бывают скандалы, – сказал он. – И привидения в каждом крупном отеле имеются. Почему? Ну, черт возьми, люди приезжают, уезжают... Нет-нет, кто-нибудь и даст дуба в номере – сердечный приступ или удар, или еще что. Отели битком набиты суевериями. Никаких тринадцатых этажей и тринадцатых номеров, никаких зеркал на входной двери с изнанки и прочее. Да что там, только в прошлом июле одна дамочка померла тут, у нас. Пришлось Уллману этим заняться и, будьте уверены, он справился. За это-то ему и платят двадцать две штуки в сезон и, хоть я терпеть не могу этого поганца, надо признать, он свое отрабатывает. Кое-кто приезжает просто проблеваться и нанимает парня, вроде Уллмана, убирать за собой. Так и тут. Взять эту бабу – мне ровесница, как отдай, мать ее так! – патлы крашенные докрасна, что твой фонарь над борделем, титьки висят до пупа, потому как никакого лифчика у нее нету, вены на ногах сплошняком, здоровенные, ни дать ни взять карта из атласа дорог, брюлики и на шее, и на руках, и в ушах болтаются. И притащила она с собой парнишку лет семнадцати, никак не больше, оброс до жопы, а ширинка выпирает, как будто он туда комиксов напихал. Ну, пробыли они тут неделю, может, дней десять, и каждый день одна и та же разминка: она с пяти до семи в баре «Колорадо» сосет сладкий джин с водой и мускатом, да так, будто его завтра запретят законом, а он тянет и тянет одну бутылку «Олимпии». Она и шутит, и хохмит по-всякому, и каждый раз, как она чего-нибудь эдакое отмочит, парень скалит зубы, обезьяна хренова, будто эта баба ему к углам рта веревочки попривязывала. Только прошло несколько дней и замечаем мы, что улыбаться ему все трудней и трудней, и бог его знает, о чем ему приходилось думать, чтоб перед сном у него стояло. Ходили они, стало быть, обедать – он-то нормально, а ее качает из стороны в сторону, ясное дело, в жопу пьяная. А парень, как его дамочка не смотрит, то ущипнет официантку, то ей ухмыльнется. Черт, мы даже спорили, на сколько его еще хватит.
Уотсон пожал плечами.
– Потом спускается он однажды вечером, часов в десять, вниз и говорит – дескать, «жена нездорова» – понимай так, опять надралась, как каждый вечер, что они тут были, – и он, мол, едет за таблетками от желудка. И сматывается в маленьком «порше», на котором они вместе приехали. Больше мы его в глаза не видели. На следующее утро она является вниз и пытается дуть в ту же дудку, только чем ближе к вечеру, тем бледнее у нее вид. Мистер Уллман – чистый дипломат – спрашивает, может, ей охота, чтоб он звякнул фараонам, просто на случай, ежели парень попал в небольшую аварию или еще что. Она кидается на него, как кошка – «нет-нет-нет, он отлично водит, я не тревожусь, все нормально, к обеду он вернется». И днем, что-то около трех, отправляется в «Колорадо». В десять тридцать она поднимается к себе в номер и больше мы ее живой не видели.
– Что же случилось?
– Коронер графства говорил, после всего, что дамочка выдула, она заглотила чуть ли не тридцать пилюль для сна. На следующий день объявился муженек – юрист, крупная шишка из Нью-Йорка. Ну и задал же он перцу старине Уллману, чертям в аду жарко стало! «Возбудим дело такое, да возбудим дело сякое, да когда все кончится, вам и пары чистого белья не найти», ну, и все в том же духе. Но, Уллман, паскуда, хорош. Уллман его угомонил. Спросил, наверное, эту шишку, придется ли ему по вкусу, коли про его жену пропечатают все нью-йоркские газеты: «ЖЕНА ИЗВЕСТНОГО НЬЮ-ЙОРКСКОГО ЛЯ-ЛЯ НАЙДЕНА МЕРТВОЙ С ПОЛНЫМ ПУЗОМ СНОТВОРНЫХ ТАБЛЕТОК», после того, как наигралась в кошки-мышки с мальцом, который ей во внуки годится."
4. Эдвард Радзинский - "Апокалипсис от Кобы"
"Я повесил трубку. После чего по моему знаку по дворцу балерины выстрелили с улицы. Я представил ее лицо, когда в ее зимнем саду, обращенном к Петропавловскому собору, с хрустальным звоном разлетелось огромное стекло. Как рассказала потом «моя» служанка, после выстрела Матильда тотчас убежала в спальню. Вернулась с фокстерьером в одной руке и ридикюлем в другой. Там были сложены ее драгоценности. К восторгу служанки, она надела ее пальто! Взамен отдала ей восхитительную шубку из горностая.
Далее состоялось представление, которое наблюдал дежуривший у дворца Шляпников. Кшесинская, в жалком пальто, в белом пуховом платке, надвинутом на глаза, торопливо вышла из дома. В одной руке у нее были крохотный фокстерьер и небольшой ридикюль. (Там лежала жалкая часть того, что осталось у нее от всех несметных богатств… Прочие вещи, как я сообразил, наверняка брошены во дворце.) Другой рукой она держала маленького сына. Он хныкал, упирался, не хотел идти, требовал взять с собой козочку. Но она его тащила по улице, умоляя:
– Тише… тише… только тише!
Броневой отряд – это, пожалуй, единственная часть в столице, которая тогда подчинялась большевикам. После ухода балерины я вызвал его, и солдаты заняли весь первый этаж. Изысканный винный погреб хозяйки был конечно же сразу опустошен, и на лужку на костре жарилась на закуску бедная козочка Эсмеральды.
Помню, как мы ходили по дворцу. Красная ковровая дорожка на лестнице, лепные украшения, бронза… В зимнем саду – камин карарского мрамора, ослепительно-белая мебель и великолепный белый рояль. Я сразу понял, что в этом зимнем саду удобно устраивать конференции. Так что рояль мы вынесли… В подвальном этаже я обнаружил две гигантские гардеробные. Открыл первую. Боже мой! Никогда не видел столько горностаевых палантинов, шуб, платьев, огромных шляп, украшенных цветами, кокетливых маленьких парижских шляпок. В другой гардеробной висели ее костюмы из постановок и несколько мужских мундиров с орденами и аксельбантами. Как зло объяснила служанка, «все мундиры – романовские». Ее последнего любовника, великого князя Владимира, предыдущего – Сергея Михайловича и даже первого – царя… Все сохранила! В спальне – невиданного размера кровать, тоже, можно сказать, романовская. На нее после царя она впускала только великих князей."
5. Дэн Симмонс - "Террор"
"Продолжая улыбаться, он отрезал и проглотил второй кусок. По ощущениям все равно, что проглотить чью-то огромную густую соплю, подумал он.
Удивительное дело, но пустой желудок Ирвинга громко заурчал, сведенный спазмом, и потребовал добавки. Похоже, вонючее сало удовлетворяло некую глубинную острую потребность организма, о которой он даже не догадывался. Его тело — если не разум — хотело еще.
Следующие несколько минут наблюдалась сцена прямо-таки из семейной жизни: лейтенант Ирвинг сидел на своей узкой снежной скамье, покрытой паркой из шкуры белого медведя, быстро, если не жадно, отрезая и глотая куски тюленьего сала, а леди Безмолвная ломала галеты, макала в судок его матери с таким проворством, с каким матрос подтирает с тарелки подливку корочкой хлеба, и поглощала джем с довольным гортанным урчанием.
И все это время обнаженные груди женщины оставались открытыми для неотрывного, благодарного, пусть и не вполне безмятежного созерцания лейтенанта Ирвинга.
«Что бы подумала мама, если бы увидела своего сына и свой судочек сейчас?» — подумал Ирвинг."
Осаливаю: Resignations Ridder, lee), Expansion, EmmaLuSS, SEMMY_bird
Осалили флэшмобом, где надо запостить по пять абзацев из пяти любимых книг. Не топ-5, а просто рандомных. И осалить 5 человек.
апд. На самом деле условие флешмоба - запилить первый абзац, вышла заминочка) Но вообще я ни на чем настаивать не буду, в конце концов, раз эта мутация родилась, значит, так надо было))
читать дальше
1. Габриэль Витткоп - "Некрофил"
"Сюзанна, прекрасная моя лилия, радость души моей и плоти, покрывалась мраморными лиловатыми пятнами. Мне хотелось бы сохранить Сюзанну навсегда. Я хранил ее вот уже две недели, почти не спал, ел то, что находил в холодильнике, временами напивался допьяна. Тиканье маятников, потрескивание половиц приобрели особую значительность, как всегда в присутствии Смерти. Смерть — великий математик, потому что она сообщает точное значение данным задачи.
По мере того, как проходило время, как пыль накидывала на всё свой бренный покров, возрастало мое отчаяние от предстоящей разлуки с Сюзанной. Мне в голову приходили самые безумные идеи. Одна из них была особенно неотвязной. Я должен был, говорил я себе, увезти Сюзанну за границу — но куда? — в первый же вечер, еще до того, как она стала моей любовницей. Я бы ее забальзамировал и мог бы никогда не расставаться с ней. Вот это было бы счастьем. Ну, а я повел себя, как безумец, безумец и развратник, у меня не хватило самообладания преодолеть свое желание и отложить его удовлетворение, из-за грубости своей похоти я потерял тело, которое могло бы отныне и всегда радовать мою плоть и мое сердце. Теперь было поздно думать о бальзамировании. Раскаяние и боль сжимали меня в мучительных тисках. Но едва я говорил, что уже поздно и всё потеряно, как в то же мгновение спешил припасть к стопам своей возлюбленной, покрывая поцелуями ее ноги, на которых уже снова начинал пробиваться легкий пушок. Страстное желание охватывало меня еще сильнее, чем печаль, и вскоре я уже вновь сжимал Сюзанну в объятиях, мои уста на ее устах, моя грудь на ее груди.
Страсть и печаль переполняли меня до такой степени, что я перестал мыться и бриться, и зеркала отражали образ мужчины болезненно-бледного, с растрепанными волосами, запавшими глазами и красными вeками. Сидя у изголовья Сюзанны, с бутылкой спиртного под рукой, завернувшись от холода в простыни, я воображал себя сидящим в своей собственной могиле. Звуки внешнего мира едва доносились до меня, почти не проникая сквозь плотно задернутые шторы; лишь изредка слышал я шум большого грузовика или грохот мусорных баков о мостовую на рассвете.
В последний вечер я вымыл Сюзанну, надел на нее тонкое нижнее белье и костюмчик, те самые, которые я в приступе эйфории срывал с нее две недели назад. Завернул ее в плед, понес к машине. Сюзанна цвета луговой травы, Сюзанна цвета морской волны, Сюзанна, уже кто-то в тебе живет. В тот момент, когда я опускал ее тело в Сену, я издал крик, который отозвался в моих ушах каким-то инопланетным звуком. Мне показалось, что у меня вырывают сердце, что у меня вырывают половой член.
Сена приняла в объятья ее плоть, моим потом и семенем полную до краев, мою жизнь, мою смерть, что в Сюзанне слились. С ней схожу я в Аид, с ней качусь в ил океанских пучин, запутываюсь в травах морских, в коралловых дебрях плыву…"
2. Михаил Елизаров - "Библиотекарь"
"Открывшаяся картина окончательно вышвырнула меня из яви. В проломе частокола чудовищным фантастичным виденьем возникла исполинская баба. На ней был грязно-оранжевый жилет, надетый поверх безразмерной вязаной кофты, похожей на закопченную стекловату, и синие штаны, заправленные в сапоги. Раздувшиеся носорожьи плечи покрывал цветастый платок. Отечно-краснолицая, с выпавшими из-под каски локонами желто-курчавой химии, напоминающей свалявшуюся овчину, баба волокла на длинном ржаво-скрипучем тросе огромный крюк. Могучая рука несколькими взмахами раскрутила исполинский кистень до такой скорости, что трос слился с воздушной колеблющейся рябью, а крюк приобрел прозрачность.
Помраченным умом я не сразу понял, что в роковые минуты мне воочию предстала легендарная воительница клана Моховой, грозный мифологический реликт громовского мира – Ольга Данкевич. Попирая слоновьими ногами трупы, она шла в неприступном трехметровом радиусе своего кистеня, высвистывающего то мертвые петли, то восьмерки.
Я видел бледный ужас, внезапно поразивший штурмовиков. Они прильнули спинами к частоколу, чтобы их по ошибке не приняли за врагов.
Марат Андреевич примерил в ладони тяжелые вилы, метнул в Данкевич. Но еще раньше у гудящего пропеллера появился крен. Крюк пронесся в метре над землей, взметнул песок, невидимый трос лучше всякого щита легко отбил словно потерявшие тяжесть вилы и зашвырнул за частокол. Следующий оборот крюка подхватил Дежнева, закружил, как спутник на орбите, и с костяным хрустом впечатал в бревенчатый угол скита. У Марата Андреевича ртом хлынула кровь, а глаза застыли открытыми.
Двумя ювелирными витками кистеня Данкевич сначала вышибла у Кручины штык, превратив сжимавшую оружие кисть в лохмотья, потом расплющила пожарную каску. Игорь Валерьевич, точно его окатили из ведра кровью, упал. Данкевич перехватила свободной рукой трос, ловко перевела кистень в плоскость вертикали. Крюк врыл уже поверженного Кручину в песчаный грунт, оставив труп и глубокую воронку."
3. Стивен Кинг - "Сияние"
"– В каждом крупном отеле бывают скандалы, – сказал он. – И привидения в каждом крупном отеле имеются. Почему? Ну, черт возьми, люди приезжают, уезжают... Нет-нет, кто-нибудь и даст дуба в номере – сердечный приступ или удар, или еще что. Отели битком набиты суевериями. Никаких тринадцатых этажей и тринадцатых номеров, никаких зеркал на входной двери с изнанки и прочее. Да что там, только в прошлом июле одна дамочка померла тут, у нас. Пришлось Уллману этим заняться и, будьте уверены, он справился. За это-то ему и платят двадцать две штуки в сезон и, хоть я терпеть не могу этого поганца, надо признать, он свое отрабатывает. Кое-кто приезжает просто проблеваться и нанимает парня, вроде Уллмана, убирать за собой. Так и тут. Взять эту бабу – мне ровесница, как отдай, мать ее так! – патлы крашенные докрасна, что твой фонарь над борделем, титьки висят до пупа, потому как никакого лифчика у нее нету, вены на ногах сплошняком, здоровенные, ни дать ни взять карта из атласа дорог, брюлики и на шее, и на руках, и в ушах болтаются. И притащила она с собой парнишку лет семнадцати, никак не больше, оброс до жопы, а ширинка выпирает, как будто он туда комиксов напихал. Ну, пробыли они тут неделю, может, дней десять, и каждый день одна и та же разминка: она с пяти до семи в баре «Колорадо» сосет сладкий джин с водой и мускатом, да так, будто его завтра запретят законом, а он тянет и тянет одну бутылку «Олимпии». Она и шутит, и хохмит по-всякому, и каждый раз, как она чего-нибудь эдакое отмочит, парень скалит зубы, обезьяна хренова, будто эта баба ему к углам рта веревочки попривязывала. Только прошло несколько дней и замечаем мы, что улыбаться ему все трудней и трудней, и бог его знает, о чем ему приходилось думать, чтоб перед сном у него стояло. Ходили они, стало быть, обедать – он-то нормально, а ее качает из стороны в сторону, ясное дело, в жопу пьяная. А парень, как его дамочка не смотрит, то ущипнет официантку, то ей ухмыльнется. Черт, мы даже спорили, на сколько его еще хватит.
Уотсон пожал плечами.
– Потом спускается он однажды вечером, часов в десять, вниз и говорит – дескать, «жена нездорова» – понимай так, опять надралась, как каждый вечер, что они тут были, – и он, мол, едет за таблетками от желудка. И сматывается в маленьком «порше», на котором они вместе приехали. Больше мы его в глаза не видели. На следующее утро она является вниз и пытается дуть в ту же дудку, только чем ближе к вечеру, тем бледнее у нее вид. Мистер Уллман – чистый дипломат – спрашивает, может, ей охота, чтоб он звякнул фараонам, просто на случай, ежели парень попал в небольшую аварию или еще что. Она кидается на него, как кошка – «нет-нет-нет, он отлично водит, я не тревожусь, все нормально, к обеду он вернется». И днем, что-то около трех, отправляется в «Колорадо». В десять тридцать она поднимается к себе в номер и больше мы ее живой не видели.
– Что же случилось?
– Коронер графства говорил, после всего, что дамочка выдула, она заглотила чуть ли не тридцать пилюль для сна. На следующий день объявился муженек – юрист, крупная шишка из Нью-Йорка. Ну и задал же он перцу старине Уллману, чертям в аду жарко стало! «Возбудим дело такое, да возбудим дело сякое, да когда все кончится, вам и пары чистого белья не найти», ну, и все в том же духе. Но, Уллман, паскуда, хорош. Уллман его угомонил. Спросил, наверное, эту шишку, придется ли ему по вкусу, коли про его жену пропечатают все нью-йоркские газеты: «ЖЕНА ИЗВЕСТНОГО НЬЮ-ЙОРКСКОГО ЛЯ-ЛЯ НАЙДЕНА МЕРТВОЙ С ПОЛНЫМ ПУЗОМ СНОТВОРНЫХ ТАБЛЕТОК», после того, как наигралась в кошки-мышки с мальцом, который ей во внуки годится."
4. Эдвард Радзинский - "Апокалипсис от Кобы"
"Я повесил трубку. После чего по моему знаку по дворцу балерины выстрелили с улицы. Я представил ее лицо, когда в ее зимнем саду, обращенном к Петропавловскому собору, с хрустальным звоном разлетелось огромное стекло. Как рассказала потом «моя» служанка, после выстрела Матильда тотчас убежала в спальню. Вернулась с фокстерьером в одной руке и ридикюлем в другой. Там были сложены ее драгоценности. К восторгу служанки, она надела ее пальто! Взамен отдала ей восхитительную шубку из горностая.
Далее состоялось представление, которое наблюдал дежуривший у дворца Шляпников. Кшесинская, в жалком пальто, в белом пуховом платке, надвинутом на глаза, торопливо вышла из дома. В одной руке у нее были крохотный фокстерьер и небольшой ридикюль. (Там лежала жалкая часть того, что осталось у нее от всех несметных богатств… Прочие вещи, как я сообразил, наверняка брошены во дворце.) Другой рукой она держала маленького сына. Он хныкал, упирался, не хотел идти, требовал взять с собой козочку. Но она его тащила по улице, умоляя:
– Тише… тише… только тише!
Броневой отряд – это, пожалуй, единственная часть в столице, которая тогда подчинялась большевикам. После ухода балерины я вызвал его, и солдаты заняли весь первый этаж. Изысканный винный погреб хозяйки был конечно же сразу опустошен, и на лужку на костре жарилась на закуску бедная козочка Эсмеральды.
Помню, как мы ходили по дворцу. Красная ковровая дорожка на лестнице, лепные украшения, бронза… В зимнем саду – камин карарского мрамора, ослепительно-белая мебель и великолепный белый рояль. Я сразу понял, что в этом зимнем саду удобно устраивать конференции. Так что рояль мы вынесли… В подвальном этаже я обнаружил две гигантские гардеробные. Открыл первую. Боже мой! Никогда не видел столько горностаевых палантинов, шуб, платьев, огромных шляп, украшенных цветами, кокетливых маленьких парижских шляпок. В другой гардеробной висели ее костюмы из постановок и несколько мужских мундиров с орденами и аксельбантами. Как зло объяснила служанка, «все мундиры – романовские». Ее последнего любовника, великого князя Владимира, предыдущего – Сергея Михайловича и даже первого – царя… Все сохранила! В спальне – невиданного размера кровать, тоже, можно сказать, романовская. На нее после царя она впускала только великих князей."
5. Дэн Симмонс - "Террор"
"Продолжая улыбаться, он отрезал и проглотил второй кусок. По ощущениям все равно, что проглотить чью-то огромную густую соплю, подумал он.
Удивительное дело, но пустой желудок Ирвинга громко заурчал, сведенный спазмом, и потребовал добавки. Похоже, вонючее сало удовлетворяло некую глубинную острую потребность организма, о которой он даже не догадывался. Его тело — если не разум — хотело еще.
Следующие несколько минут наблюдалась сцена прямо-таки из семейной жизни: лейтенант Ирвинг сидел на своей узкой снежной скамье, покрытой паркой из шкуры белого медведя, быстро, если не жадно, отрезая и глотая куски тюленьего сала, а леди Безмолвная ломала галеты, макала в судок его матери с таким проворством, с каким матрос подтирает с тарелки подливку корочкой хлеба, и поглощала джем с довольным гортанным урчанием.
И все это время обнаженные груди женщины оставались открытыми для неотрывного, благодарного, пусть и не вполне безмятежного созерцания лейтенанта Ирвинга.
«Что бы подумала мама, если бы увидела своего сына и свой судочек сейчас?» — подумал Ирвинг."
Осаливаю: Resignations Ridder, lee), Expansion, EmmaLuSS, SEMMY_bird
